Читать онлайн «Серебряное блюдо». Серебряное блюдо
* * *. Серебряное блюдо
Как себя вести, если у вас кто-то умер, и не кто-нибудь, а старик отец? И вы, скажем, человек современный, лет шестидесяти, бывалый, вроде Вуди Зельбста; как вам себя вести? Как, к примеру, скорбеть по отцу, и притом, не забудьте, скорбеть в наше время? Как в наше время скорбеть по отцу на девятом десятке, подслеповатому, с расширенным сердцем, с мокротой в легких, который ковыляет, шаркает, дурно пахнет: ведь и замшел, и газы одолели — ничего не попишешь, старость не радость. Что да, то да. Вуди и сам говорил: надо смотреть на вещи здраво. Подумайте, в какие времена мы живем. О чем каждый день пишут газеты — заложники рассказывают, что в Адене пилот «Люфтганзы» на коленях умолял палестинских террористов сохранить ему жизнь, но они убили его выстрелом в голову. Потом их самих тоже убили. И все равно люди как убивали, так и убивают — то друг друга, а то и себя. Вот о чем мы читаем, о чем говорим за обедом, что видим в метро. Теперь нам ясно, что человечество везде и повсюду бьется во вселенского масштаба предсмертных корчах.
Вуди — предприниматель из Южного Чикаго
Колокольный звон смолк, но Вуди даже не заметил, как тишина озерной гладью разлилась над его владениями — складом облицовочных изделий Зельбста. Не заметил потому, что перед ним, дребезжа, возник один из тех допотопных кирпично-красных трамваев, окрасом в быка с чикагских боен. Трамваи эти, неповоротливые, толстобрюхие, с жесткими плетеными сиденьями и медными поручнями для оставшихся без мест пассажиров, перевелись еще до Перл-Харбора. Они переваливались на ходу и каждые полкилометра останавливались. Когда искрило, запах карболки перебивался запахом озона, а когда нажимали воздушный тормоз, их трясло. Кондуктор то и дело дергал узластый шнур, а водитель яростно бил каблуком по чашке электрозвонка.
Вуди узнал себя — он ехал в метель с отцом в трамвае по Вестерн-авеню, оба были в тулупах, их лица, руки посинели, когда двери открывали, с задней площадки дуло, и на полу в желобках между параллелей планок застревал снег. Он не таял — такая холодина стояла в вагоне. Длиннее этой линии нет в мире, говорили местные патриоты, нашли чем хвастаться. По бокам Вестерн-авеню на протяжении всех ее сорока километров, проложенных чертежником строго по рейсшине, тянулись заводы, склады, механические мастерские, стоянки подержанных автомобилей, троллейбусные парки, бензоколонки, бюро похоронных принадлежностей, узкие, о два окна, шестиэтажки, телефонные компании, электрокомпании, свалки, они тянулись далеко-далеко, от прерий на юге до Эванстона на севере. Вудро с отцом ехали на север, в Эванстон, до Говард-стрит, откуда до миссис Скуглунд тоже был путь не близкий. От конечной остановки им предстояло еще кварталов пять как-то добираться до нее. Зачем они ехали? Раздобыть денег для папки. Папка уломал Вуди поехать. Если мама и тетка Ребекка прознают об этом, они будут рвать и метать. Вуди их опасался, но устоять перед отцом не мог.
Моррис пришел к нему и сказал:
— Сын, у меня беда. Таки плохо.
— Что плохо-то, пап?
— Галина взяла для меня деньги у своего мужа, их надо вернуть прежде, чем Буйяк хватится. Иначе он ее убьет.
— Зачем она это сделала?
— А ты знаешь или ты не знаешь, как букмекеры обходятся с должниками? Подсылают к ним громилу. Мне же проломят голову.
— Пап! Ты понимаешь, я не могу повести тебя к миссис Скуглунд.
— Почему нет? Сын ты мне или что? Старушенция хочет тебя усыновить. А мне что за это будет? Я тебе отец или не отец? И как насчет Галины? Она рискует жизнью из-за меня, а что я слышу от моего родного сына, что?
— Да Буйяк ее не тронет.
— Вуди, он ее забьет до смерти.
Буйяк? Грязно-серая, под цвет комбинезона, кожа, коротконогий, вся его
— много ли, мало ли ее — сила в мощных бицепсах и почерневших пальцах инструментальщика; пришибленный — вот какой он был Буйяк. Но послушать папку, так в Буйяке пылала ярость, клокотала в его чахлой груди, что твой бессемеровский конвертер. Вуди ничего подобного за Буйяком не замечал. Буйяк избегал ссор. Коли уж на то пошло, он, скорее, опасался, что Моррис с Галиной объединятся против него и с дикими криками забьют насмерть. Но папка не годился в головорезы. Да и Галина была женщина тихая, положительная. Буйяк хранил свои сбережения в погребе (банки лопались один за другим). Но что уж такого они могли на самый худой конец сделать — разве что позаимствовать толику сбережений Буйяка в надежде вернуть их. По наблюдениям Вуди, Буйяк вел себя разумно. Он смирился со своим горем. От Галины же требовал самой малости: стряпать, прибираться и вести себя с ним уважительно. Но воровства Буйяк бы не стерпел: деньги — это особь статья, деньги играли самую что ни на есть первостатейную роль. И если они и впрямь похитили его кубышку, такой поступок мог толкнуть Буйяка на какие-то действия — из уважения к роли денег и к себе, из самоуважения. Но Вуди сильно подозревал, что и букмекер, и громила, и похищенная кубышка лишь папкин вымысел. Выдумка вполне в папкином духе, и лишь дурак принял бы его рассказ на веру. Моррис знал, что мама и тетка Ребекка просветили миссис Скуглунд, какой нечистый человек папка. Расписали его яркими (хоть рекламный щит малюй) красками: грехи багряной, душу черной, уготованный ему адский пламень огненной — игрок, курильщик, пьяница, дурной семьянин, распутник, безбожник. Словом, папка забрал себе в голову подкатиться к миссис Скуглунд. А это грозило неприятностями всем. Эксплуатационные расходы доктора Ковнера покрывались скуглундским молочным хозяйством. Вдова оплачивала обучение Вуди в семинарии, покупала платья его сестренкам.
И теперь Вуди, шестидесятилетнего, кряжистого, крупного — ни дать ни взять памятник в честь победы американского материализма, — когда он утопал в мягком кресле, чьи кожаные подлокотники ласкали нежнее женских пальцев, озадачили, а если брать глубже, встревожили некие воспоминания, неясно всплывавшие в его памяти, и от этих воспоминаний его сердце (они-то как туда проникли?) то сжималось болью, то умилялось. Напряженная мысль, от которой один шаг до головной боли, морщила его лоб. Почему он не помешал папке? Почему согласился встретиться с ним тогда в темном закоулке бильярдной?
— Что же ты скажешь миссис Скуглунд?
— Старушенции-то? Не бойся, я имею, что ей сказать, и это будет чистая правда. Разве я не хочу спасти свою химчистку? И разве на следующей неделе судебный исполнитель не явится описывать оборудование?
Папка прорепетировал свою защитительную речь, пока трамвай тащился по Вестерн-авеню. Здоровый, цветущий вид Вуди — вот на чем строился его расчет. Такой положительный на вид паренек — находка для мошенника.
Интересно, случаются ли сейчас в Чикаго такие метели, как в былые времена? Нынче они вроде бы поутихли. Вьюги былых времен, двинув с Онтарио, из Арктики, наметали за день сугробы метра в полтора высотой. И тогда из депо выезжали изъеденные ржавчиной зеленые платформы с вращающимися щетками с обоих концов — чистить рельсы. Квартал за кварталом десять — двенадцать трамваев медленно тянулись гуськом или простаивали.
У ворот Ривервью-парка они застряли надолго — все аттракционы на зиму закрыли, заколотили: «русские горки», «чертово колесо», качели, карусели — всю технику, плод трудов механиков и электриков, людей, подобно инструментальщику Буйяку, знающих толк в машинах. За воротами парка вьюга разгулялась вовсю, заслоняя парк от посторонних глаз, так что за забором различались лишь редкие лампочки, горевшие поодаль друг от друга. Вуди протер запотевшее стекло, но оказалось, что взгляду не проникнуть за забранное проволочной сеткой окно: в ячейки ее набился снег. Если же поглядеть повыше, не было видно ничего, кроме порывистого северного ветра, мчащего низко над землей. Впереди него двое черных разносчиков угля, оба в кожаных линденберговских шлемах, сидели, зажав меж колен лопаты, — возвращались с работы. От них разило потом, мешковиной и углем. Из тусклой черной пыли, запорошившей их с головы до ног, сверкали белки глаз, зубы.
Пассажиров в вагоне почти не было. Никого не тянуло на улицу. В такой день только и оставалось, что посиживать дома, вытянув ноги к огню и скукожившись под напором внешних и внутренних сил. Только если у тебя, как у папки, была своя корысть, ты мог презреть непогоду и выйти из дому. В такую ни на что не похожую метель лишь тот решался помужествовать с ней, кого влекла перспектива раздобыть полсотни. Пятьдесят монет! В тридцать третьем году это были деньги.
— Она имеет на тебя виды, — сказал папка.
— Ничего подобного, просто она хорошая и делает всем нам много добра.
— Кто знает, что у нее на уме. Ты мальчик рослый. Да и не такой уж мальчик.
— Она очень верующая. Истинно верующая.
— Ты имеешь отца, не одну мать. Я не дам матери, Ребекке и Ковнерам задурить тебе голову. Я знаю, твоя мать хочет вычеркнуть меня из твоей жизни. Если я не вмешаюсь, ты таки ничего не будешь знать про жизнь. Что эти недоумки христиане в ней смыслят, что?
— Ты прав, папа.
— Девочкам я помочь не могу. Малы еще. Жаль их, но что я могу тут поделать, что? Ты — другое дело.
Он хотел сделать из него американца, такого, как он сам.
Вокруг бушевала метель, трамвай бычьей масти остановился, ждал, когда наденут бугель, сорванный завывающим, ревущим, грохочущим ветром. На Говард-стрит им предстояло выйти и дальше идти сквозь метель на север.
— Начнешь разговор ты, — сказал папа.
У Вуди были задатки торговца, ярмарочного зазывалы. Они пробуждались в нем, едва он вставал, чтобы рассказать о своем обращении в церкви — там обычно собиралось человек пятьдесят — шестьдесят. И хотя тетка Ребекка неизменно его вознаграждала, он сам себя брал за душу, когда говорил о вере. Но случалось и так, что он говорил о вере, а душа его к этому не только не лежала, а ее, душу, от этого просто-таки мутило. И вот тогда Вуди выручала искренняя повадка. Всучить свой товар он мог лишь благодаря выражению лица, голосу — словом, повадке. И тут-то глаза его начинали сходиться к переносице. Уже по одному этому он чувствовал, до чего нелегко дается ему лицемерие. Лицо кривилось, грозя выдать его. Все его силы отнимали старания выглядеть правдиво. Цинизм ему претил — вот что толкнуло его к плутовству. А где плутовство, там и папка. Папка штурмовал все эти полосы препятствий, ров за рвом, и — крючконосый, широколицый — вставал бок о бок с Вуди. Искренний, неискренний — к папке эти мерки не подходили. Папка был как тот человек из песни: «Он, когда хотел чего, добивался своего». Папка был телесный, в нем ощущалась работа органов пищеварения, кровообращения, размножения. Когда на папку находил серьезный стих, он говорил, что надо мыть подмышки, подмываться, насухо вытирать ноги, готовить горячий ужин, говорил о жареных бобах с луком, покере или лошади, победившей в пятом заезде в Арлингтоне[12]. Папка был как стихия. Вот почему Вуди с ним отдыхал от религии, парадоксов и прочего тому подобного. А вот мама, она мнила себя очень духовной, но Вуди знал, что она обманывает себя. Что да, то да, со своим английским акцентом, о котором ни на минуту не забывала, она вечно говорила то с Богом, то о Боге: ради Бога, слава Богу, Боже сохрани. Но она была просто-напросто дебелая, трезвая, практичная, земная женщина, на которой лежали самые обычные, земные обязанности: вскармливать дочерей, ограждать, учить тонкостям обхождения, воспитывать в невинности. И эти две огражденные голубицы, войдя в возраст, до того раздались в бедрах, что головенки их казались узкими, жалкими. И сумасшедшими. Славные девочки, только полные психи: Паула — псих жизнерадостный, а Джоанна — подавленный и с закидонами.
— Пап, я все для тебя сделаю, но пообещай, что не осрамишь меня перед миссис Скуглунд.
— Я плохо говорю по-английски, да? Ты стесняешься, стыдишься папы? У меня что, еврейский акцент?
— При чем тут акцент? У Ковнера еще какой акцент, а ей хоть бы что.
— Да кто они такие, эти обормоты, чтобы задирать передо мной нос, кто? Ты без пяти минут взрослый, и папа имеет право на твою помощь. Папа попал в переплет. И ты привел его к ней, потому что у нее доброе сердце и тебе не на кого рассчитывать, кроме нее.
— И тебя, пап.
На Девон-авеню оба угольщика встали. Один из них кутался в женское пальто. В ту пору мужчинам случалось носить женское платье, женщинам мужское — выбирать не приходилось. Запорошенный сажей меховой воротник пальто от сырости взъерошился. Тяжело волоча за собой лопаты, они сошли с передней площадки. А трамвай, и всегда-то медленный, еще медленнее потащился дальше. До конечной остановки они добрались в пятом часу — сумерки мало-помалу сменялись тьмой, под фонарями вился, вихрился снег. Вдоль и поперек Говард-стрит стояли брошенные машины. Они запрудили даже тротуары. Вуди с папой шли в Эванстон, Вуди шел первый, папа следом за ним посреди улицы по оставленным грузовиками колеям. Четыре квартала они мужествовали с ветром, а потом Вуди пробрался через сугробы к занесенному снегом особняку, там обоим пришлось налечь на кованые чугунные ворота — такой позади них намело сугроб. В этом величественном особняке было двадцать, если не больше, комнат, а жили в них всего-навсего миссис Скуглунд со своей служанкой Юрдис, тоже очень набожной.
Ожидая, когда им откроют, Вуди и папа, то потея, то коченея, смахивали мокрый снег с тулупов, папа вытирал кустистые брови концом шарфа, и вскоре загремели цепочки, и Юрдис, повернув деревянный засов, открыла окошечко в стеклянной двери. Вуди прозвал Юрдис «постной рожей». Теперь такие женщины, которые не пытаются никак прихорошиться, вовсе перевелись. Юрдис вышла без прикрас — какая есть, такая есть. И сказала:
— Кто там и что вам нужно?
— Я Вудро Зельбст. Юрдис? Это я, Вуди.
— Вас не ждали.
— Верно, но мы пришли.
— Что вам нужно?
— Мы пришли повидаться с миссис Скуглунд.
— Зачем вы хотите с ней повидаться?
— Чтобы она знала, что мы здесь.
— Я должна сказать ей, почему вы пришли без звонка.
— Почему бы вам не сказать, что это пришел Вуди с отцом: разве мы пришли бы в такую метель, если б не важное дело?
Вполне понятная осмотрительность одиноко живущих женщин. И к тому же женщин степенных, несколько отставших от времени. Теперь в эванстонских домах с их просторными верандами, уходящими вглубь дворами и служанками вроде Юрдис, у которых на поясе бренчат ключи и от буфетных, и от всех чуланов и ящиков вплоть до последнего ларя в погребе, нет и следа былой степенности. К тому же в Эванстоне, этом оплоте епископальной церкви, христианской науки и Женского общества трезвости, торговцы не смели звонить в парадную дверь. Только приглашенные. А тут на тебе: прорвавшись сквозь метель, пройдя пешком пятнадцать километров, являются двое бродяг из Вест-Сайда. Вваливаются в почтенный дом, где шведская иммигрантка, в прошлом кухарка, а ныне вдова-благотворительница, закованная снегами, грезит, пока окоченевшие стебли лилий колотятся в ее забранные двойными рамами окна — о новом Иерусалиме, втором пришествии, воскресении и Страшном суде. Дабы приблизить второе пришествие и все прочее, необходимо было привлечь сердца этих продувных бродяг, явившихся в метель.
Их пустили — как не пустить.
Лишь теперь, когда тепло стало доходить до их замотанных шарфами подбородков, папа и Вуди почувствовали, что это была за метель: щеки у них онемели от холода. Измочаленные, снедаемые корыстью, в потеках оттаявшего снега, они стояли посреди настоящего холла — не какой-нибудь прихожей — с резной винтовой лестницей, освещавшегося сверху огромным витражом. На нем изображалась встреча Иисуса с самаритянкой. Воздух был по-гойски спертый.
Когда Вуди бывал с папкой, он чаще, чем обычно, смотрел на вещи с еврейской точки зрения. Хотя в папке только и было от еврея, что он мог читать газету лишь на идиш. Папка жил с полькой Галиной, мама — с Иисусом Христом, а Вуди ел сырьем откромсанные от окорока ломти бекона. И все же время от времени у него случались чисто еврейские заметы.
Миссис Скуглунд была женщина на редкость опрятная — что ногти, что белоснежная шея, что уши, и папины неприличные намеки били мимо цели — до того она была чистая; при виде ее, такой большой, величавой, Вуди вспоминались водопады. Грудь у нее была необъятная. Она занимала воображение Вуди. Он решил, что миссис Скуглунд ее туго стягивает. Но как-то она подняла разом обе руки, чтобы открыть окно, и тут ее грудь предстала перед стоявшим рядом Вуди в натуральную величину — нет, такую грудь не стянешь. Волосы, светлые-пресветлые, походили на волокна рафии, из которых, предварительно вымочив их, они плели корзины на уроках труда. Папка снял тулуп, и оказалось, что на нем надето одна на другую несколько фуфаек, а пиджака и вовсе нет.
Бегающие глаза придавали папке плутоватый вид. Зельбстам с их крючковатыми носами и широкими, такими вроде бы порядочными лицами труднее всего давалось выглядеть честными. Все в них говорило о нечестности. Вуди часто пытался докопаться до причин. В чем они — в игре лицевых мускулов, в складе рта? Или в складе их предприимчивых душ? Девочки прозвали папку Диком Трейси, но ведь Дик был славный парень. Да и кого папка мог бы провести? Впрочем, постойте, постойте, такая возможность не исключалась. Именно потому, что папка выглядел плутом, совестливый человек мог устыдиться: что, если он порицал папку незаслуженно или судил несправедливо? На каком основании — только из-за лица? Одному-другому наверняка захотелось бы загладить свою вину. И тут-то папка и подлавливал их. Их-то да, но Юрдис нет. Она бы — метель не метель — в два счета выставила папку на улицу. Юрдис была набожная, но простофилей она никак не была. Недаром она захватила бразды правления, не зря проработала сорок лет в Чикаго.
Миссис Скуглунд (Осе) провела посетителей в гостиную. Эту комнату, самую просторную в доме, приходилось отапливать дополнительно. Потолок тут был чуть не в пять метров высотой, окна огромные, и потому Юрдис беспрерывно топила печку. Нарядную буржуйку, которую венчало что-то вроде никелированной короны или митры. Митра, если ее чуть отодвинуть, поднимала навеску чугунной дверцы. Дверца эта, скрывавшаяся под митрой, была закопченная, проржавленная — словом, дверца как дверца. В открывшуюся топку совком засыпали уголь, антрацитные шарики грохались на под. И над ними взвивался огненный не то торт, не то купол — его было видно сквозь слюдяные окошечки. Красивая комната, чуть не доверху в деревянных панелях. Мраморный камин, в дымоход которого выводилась печная труба, паркетные полы, машинные ковры, мебель со стеганой клюквенного цвета викторианской обивкой, горка, выложенная зеркальным стеклом, с вделанной в нее китайской этажеркой, где хранились серебряные кувшины — призы, полученные скуглундскими коровами, затейливые щипцы для сахара, а также хрустальные кувшины и кубки. Повсюду лежали Библии, висели картины, изображавшие Иисуса Христа и Святую землю, а в воздухе витал еле уловимый гойский дух, словно все в ней промыли слабым раствором уксуса.
— Миссис Скуглунд, я привел к вам моего папу. Вы, по-моему, с ним незнакомы, — сказал Вуди.
— Уважаемая, вот он я, Зельбст.
Папка, приземистый, но властный, встал перед ней в своих фуфайках животом вперед, и живот у него был не рыхлый — тугой. И вообще папка свое дело знал туго. Он никого не боялся. Никогда не клянчил. И ни перед кем не заискивал. Уже одним тоном, каким он произнес это свое «уважаемая», папка показал миссис Скуглунд, что он человек самостоятельный и знает, что к чему. Дал ей понять, что умеет обращаться с женщинами. Статной миссис Скуглунд, увенчанной плетенной из кос корзинкой, шел шестой десяток — она была лет на восемь — десять старше папы.
— Я знаю, вы делаете для моего мальчика много доброго, вот почему я просил его привести меня к вам. Маму его вы знаете, а папу не знаете — это непорядок.
— Миссис Скуглунд, у папы неприятности, и, кроме вас, мне не к кому больше обратиться.
Папке только того и было нужно. Он перехватил инициативу и рассказал вдове и о своей химчистке, и о просроченных платежах, не преминул объяснить и про арест, наложенный на оборудование, и про судебного пристава, и про то, чем ему все это грозит.
— Я маленький человек, стараюсь свести концы с концами, — сказал он.
— Вы не помогаете своим детям, — сказала миссис Скуглунд.
— Вот-вот, — поддакнула Юрдис.
— А я имею деньги? Будь они у меня, я что, не отдал бы их своим детям? По всему городу очереди — очереди за хлебом, очереди за супом. Я что, один такой или что? Что я имею, тем делюсь. Отдаю своим детям. Плохой отец? Разве сын приведет плохого отца? Он любит папу, верит папе, знает: его папа — хороший папа. Только-только я встану на ноги — меня разоряют. Вот и сейчас я завел свое дело, хорошее дело, пусть и маленькое, и я не хочу его потерять. Три человека работают у меня, троим я плачу жалованье, а закроется мое дело — три человека вылетят на улицу. Уважаемая, я даю вам расписку, и через два месяца вы будете иметь деньги. Я человек простой, но работаю я хорошо, и мне можно доверять.
При слове «доверять» Вуди аж подскочил. Если б со всех сторон грянули трубы оркестра Сузы[13], возвещая о грозящей опасности, и то впечатление не было бы более сильным. «Плут! Перед вами плут!» Но миссис Скуглунд, вся в мыслях о божественном, витала в облаках. И ничего не услышала. Хотя в этой части света буквально все, кроме разве что умалишенных, были людьми практическими и все ваши разговоры с ближними, да и их с вами, велись исключительно на практические темы, миссис Скуглунд, при всем своем богатстве, была не от мира сего — процентов на семьдесят, это уж точно.
— Помогите мне, и я покажу, что я за человек, — сказал папка. — Вы увидите, что я сделаю для моих детей.
librolife.ru
Серебряное блюдо читать онлайн, Автор неизвестен
По-прежнему
Весь этот день доктор Браун предавался размышлениям. Зима. Суббота. Самый конец декабря. Один в квартире, он проснулся поздно, до полудня лежал в постели, рассматривал и так и сяк мысль — чувство: вот оно тут, вот его нет. Вот — нет ничего важнее его, вот на его месте — пустота. Вот ты что-то собой представляешь, ты — сила, твоя жизнь нужна; вдруг ты — ничто. Рамка без картины, оправа без зеркала. Ну а если чувство, что твоя жизнь нужна, проистекает из напористой, бессознательной витальности, в равной мере присущей собаке или обезьяне? Разница лишь в том, что ум или дух властен объявить: Аз есмь. Из чего неизбежно следует: Меня нет. Доктора Брауна факт бытия радовал ничуть не больше, чем обратный факт. Для него, похоже, наступала пора равновесия. Мило, нечего сказать! Во всяком случае, он не лелеял план навести разумный порядок в мире и, хотя на то не было особых причин, встал. Помыл морщинистое, однако не старое лицо студеной водой из-под крана, — белая по ночам, поутру она приобретала более приятный оттенок. Чистил зубы. Распрямился, надраивал зубы так, будто на идола лоск наводил. Затем налил поместительную — теперь таких больше не делают — ванну, обтирался губкой, подставляясь под густую струю воды из античной формы крана, намыливал низ живота тем же куском мыла, которым позже будет мыть бороду. Из-под всхолмления живота где-то между пятками выглядывал конец, самая его верхушка. Пятки надо бы отскрести. Он вытерся вчерашней рубашкой — все экономия. Так и так ее отправлять в прачечную. При том на лице его изображалась горделивость — наследие предков, для которых омовение было обрядом. Делом нешуточным.
Нынче каждая цивилизованная особь культивировала нездоровую способность отчуждаться от себя. Обучалась у искусства искусству забавляться, наблюдая за собой со стороны. А раз наблюдать надо за чем-то забавным, значит, надо превращать умение вести себя в искусство. Вряд ли стоит жить ради таких ухищрений. Человечество проходило беспокойную, тягостную, неприятную стадию эволюции сознания. Доктору Брауну (Самюэлю) она была не по душе. От того, на что употребляют мысль, искусство, веру в великие традиции, его охватывала тоска. Величие? Красота? Разодраны на клочья, на ленты для девчачьих нарядов или затрепаны, точно хвост воздушного змея на хэппенингах. Платона и Будду растащили мародеры. В гробницы фараонов вторгался из пустыни всякий сброд. И так далее, и тому подобное, думал доктор Браун, направляясь в свою опрятную кухню. Сине-белые голландские блюда, чашки — каждая на своем крючке, блюдца — каждое в своем гнезде — радовали глаз.
Он откупорил непочатую банку кофе и, проткнув станиоль, сполна насладился ароматом. Миг — и аромат улетучился, но пропустить этот миг нельзя. Затем нарезал хлеб для тостов, достал масло, сжевал апельсин; залюбовался длинными сосульками, свисавшими с огромной красной круглой цистерны на крыше прачечной через улицу напротив, ясным небом, и тут обнаружил приближение некоего чувства. О докторе Брауне, случалось, говорили, что он никого не любит. Но это не так. Он никого не любил постоянно. А вот непостоянно, так он полагал, любил — не больше и не меньше других.
И любовь эту, пока пил кофе, он испытывал к двум родственникам, двоюродным брату и сестре, жившим на севере штата Нью-Йорк, в долине Мохок. Они оба уже умерли. Айзек Браун и его сестра Тина. Первой ушла Тина. Айзек умер спустя два года. Сейчас Брауну открылось, что они с Айзеком любили друг друга. Какой бы прок или смысл ни таил в себе этот факт в мудреной системе, слагающейся из освещения, перемещения, отношений и исчезновений. Чувства доктора Брауна к Тине были более смутными. В свое время более пылкими, но сейчас более отчужденными.
Жена Айзека уже после его смерти сказала Брауну:
— Он тобой гордился. Говорил: «О работах Сэмми писали в „Таймс“, во всех газетах. И хоть бы он когда сказал о том, как его уважают в научных кругах!»
— Да, да. Вообще-то, на самом деле, всю работу выполняют компьютеры.
— Но ты же должен знать, какие задания им давать.
Так или примерно так дело и обстояло. Но Браун разговора не поддержал. Первый он там или не первый в своей области, его не слишком интересовало. В Америке люди любят похвастаться. Мэтью Арнольд[1] — сам не без греха — верно подметил это свойство американцев. Доктор Браун думал, что природная американская хвастливость усугубила слабость, и без того свойственную еврейским иммигрантам. Но и ответную склонность к самоумалению тоже не назовешь похвальной. Доктор Браун никак не хотел углубляться в этот вопрос. И все же мнение его двоюродного брата Айзека было ему важно.
В Скенектади имелись и еще двое Браунов, члены той же семьи, они были живы. И что же, испытывал ли доктор Браун, пока пил сегодня кофе, любовь и к ним? Они не вызывали у него подобных чувств. Выходит, он любил Айзека больше лишь потому, что тот умер? В этом что-то есть.
Впрочем, в детстве Айзек был к нему очень добр. Другие — те не слишком.
Браун извлекал из памяти соответствующие картины. Платан у реки Мохок. Тогда река еще не могла быть так загажена. Во всяком случае, она текла зеленая, мощная и темная: неспешная, сдержанная сила, волнистая, зеленая с черным отливом, глянцевитая. Исполинский платан, точно запутанная история: на столько частей расщеплен его ствол, столько он выпустил толстых меловых развилин. Коричнево-белый, он раскинулся чуть ли не на целый акр. А на мертвой ветке, как можно дальше от листвы, расположилась серо-голубая скопа. Айзек и его младший братишка Браун проезжали мимо в фургоне, старая кляча с зачуханным хвостом, морда в шорах, плелась, упорно продвигаясь вперед. Браун, ему шел восьмой год, в серой рубашке с крупными костяными пуговицами, волосы обкорнаны по-летнему. Айзек — в рабочей одежде: в ту пору Брауны торговали подержанной утварью — мебелью, коврами, плитами, кроватями. Айзек пятнадцатью годами старше Брауна, лицо у него взрослое, деловитое. Он был рожден, чтобы стать мужем, в прямом ветхозаветном смысле слова, как скопа на платане рождена, чтобы ловить рыбу в воде. Айзек приехал в Америку еще ребенком. И тем не менее в нем жила еврейская гордость, неколебимая, мощная, принесенная с той, прежней родины. И на Новый Свет он смотрел глазами поколений давно прошедших времен. Шатры и стада, и жены, и слуги, и служанки. Айзек, по мнению Брауна, был хорош собой: смуглое лицо, черные глаза, копна волос, шрам, разрезавший щеку. Вследствие того, так рассказал он своему ученому брату, что на прежней родине мать поила его молоком от туберкулезной коровы. Пока его отец был на русско-японской войне. Далеко-далеко. Употребляя образное идишское выражение, на крышке ада. Можно подумать, ад — что-то вроде котла или кастрюли. До чего же эти евреи прежних времен презирали гойские войны, их тщету и упрямую Dummheit.[2] Призывы, смотры, муштру, стрельбы, валяющиеся повсюду трупы. Захороненные, незахороненные. Войско на войско. Гог и Магог. Царь, этот слабохарактерный бородач, сума переметная и подкаблучник, постановил, чтобы дядю Брауна увезли аж на Сахалин. И так по непостижимому разумом повелению, точь-в-точь как в «Тысяче и одной ночи», дядя Браун — шинель, унизительно короткие ноги, бороденка, большущие глаза, — оставил жену и детей, чтобы кормиться червивой свининой. А когда войну проиграли, дядя Браун бежал через Маньчжурию. Приплыл в Ванкувер на шведском пароходе. Вкалывал на железной дороге. Он был не такой крепкий, каким запомнился Брауну в Скенектади. Грудь колесом. Руки длинные, но ватные ноги то и дело подкашивались, словно все его силы отнял побег с Сахалина и переход через Маньчжурию. И тем не менее, в долине Мохок он царил среди подержанных плит и вываренных матрасов — милый дядя Браун! Он носил бородку клинышком, как Георг V, как российский Николай. Как Ленин, если уж на то пошло. Глаза его, огромные, терпеливые едва умещались на исчахшем лице.
Перед мысленным взором Брауна, пока он в субботу днем пил кофе, проходило человечество. Начиная с тех евреев 1920-х годов.
Брауна в детстве защищала приязнь двоюродного брата Айзека — он особо его отличал: гладил по голове, возил с собой в фург ...
knigogid.ru
Серебряное блюдо читать онлайн, Автор неизвестен
По-прежнему
Весь этот день доктор Браун предавался размышлениям. Зима. Суббота. Самый конец декабря. Один в квартире, он проснулся поздно, до полудня лежал в постели, рассматривал и так и сяк мысль — чувство: вот оно тут, вот его нет. Вот — нет ничего важнее его, вот на его месте — пустота. Вот ты что-то собой представляешь, ты — сила, твоя жизнь нужна; вдруг ты — ничто. Рамка без картины, оправа без зеркала. Ну а если чувство, что твоя жизнь нужна, проистекает из напористой, бессознательной витальности, в равной мере присущей собаке или обезьяне? Разница лишь в том, что ум или дух властен объявить: Аз есмь. Из чего неизбежно следует: Меня нет. Доктора Брауна факт бытия радовал ничуть не больше, чем обратный факт. Для него, похоже, наступала пора равновесия. Мило, нечего сказать! Во всяком случае, он не лелеял план навести разумный порядок в мире и, хотя на то не было особых причин, встал. Помыл морщинистое, однако не старое лицо студеной водой из-под крана, — белая по ночам, поутру она приобретала более приятный оттенок. Чистил зубы. Распрямился, надраивал зубы так, будто на идола лоск наводил. Затем налил поместительную — теперь таких больше не делают — ванну, обтирался губкой, подставляясь под густую струю воды из античной формы крана, намыливал низ живота тем же куском мыла, которым позже будет мыть бороду. Из-под всхолмления живота где-то между пятками выглядывал конец, самая его верхушка. Пятки надо бы отскрести. Он вытерся вчерашней рубашкой — всё экономия. Так и так ее отправлять в прачечную. При том на лице его изображалась горделивость — наследие предков, для которых омовение было обрядом. Делом нешуточным.
Нынче каждая цивилизованная особь культивировала нездоровую способность отчуждаться от себя. Обучалась у искусства искусству забавляться, наблюдая за собой со стороны. А раз наблюдать надо за чем-то забавным, значит, надо превращать умение вести себя в искусство. Вряд ли стоит жить ради таких ухищрений. Человечество проходило беспокойную, тягостную, неприятную стадию эволюции сознания. Доктору Брауну (Самюэлю) она была не по душе. От того, на что употребляют мысль, искусство, веру в великие традиции, его охватывала тоска. Величие? Красота? Разодраны на клочья, на ленты для девчачьих нарядов или затрепаны, точно хвост воздушного змея на хэппенингах. Платона и Будду растащили мародеры. В гробницы фараонов вторгался из пустыни всякий сброд. И так далее, и тому подобное, думал доктор Браун, направляясь в свою опрятную кухню. Сине-белые голландские блюда, чашки — каждая на своем крючке, блюдца — каждое в своем гнезде — радовали глаз.
Он откупорил непочатую банку кофе и, проткнув станиоль, сполна насладился ароматом. Миг — и аромат улетучился, но пропустить этот миг нельзя. Затем нарезал хлеб для тостов, достал масло, сжевал апельсин; залюбовался длинными сосульками, свисавшими с огромной красной круглой цистерны на крыше прачечной через улицу напротив, ясным небом, и тут обнаружил приближение некоего чувства. О докторе Брауне, случалось, говорили, что он никого не любит. Но это не так. Он никого не любил постоянно. А вот непостоянно, так он полагал, любил — не больше и не меньше других.
И любовь эту, пока пил кофе, он испытывал к двум родственникам, двоюродным брату и сестре, жившим на севере штата Нью-Йорк, в долине Мохок. Они оба уже умерли. Айзек Браун и его сестра Тина. Первой ушла Тина. Айзек умер спустя два года. Сейчас Брауну открылось, что они с Айзеком любили друг друга. Какой бы прок или смысл ни таил в себе этот факт в мудреной системе, слагающейся из освещения, перемещения, отношений и исчезновений. Чувства доктора Брауна к Тине были более смутными. В свое время более пылкими, но сейчас более отчужденными.
Жена Айзека уже после его смерти сказала Брауну:
— Он тобой гордился. Говорил: «О работах Сэмми писали в „Таймс“, во всех газетах. И хоть бы он когда сказал о том, как его уважают в научных кругах!»
— Да, да. Вообще-то, на самом деле, всю работу выполняют компьютеры.
— Но ты же должен знать, какие задания им давать.
Так или примерно так дело и обстояло. Но Браун разговора не поддержал. Первый он там или не первый в своей области, его не слишком интересовало. В Америке люди любят похвастаться. Мэтью Арнольд[1] — сам не без греха — верно подметил это свойство американцев. Доктор Браун думал, что природная американская хвастливость усугубила слабость, и без того свойственную еврейским иммигрантам. Но и ответную склонность к самоумалению тоже не назовешь похвальной. Доктор Браун никак не хотел углубляться в этот вопрос. И все же мнение его двоюродного брата Айзека было ему важно.
В Скенектади имелись и еще двое Браунов, члены той же семьи, они были живы. И что же, испытывал ли доктор Браун, пока пил сегодня кофе, любовь и к ним? Они не вызывали у него подобных чувств. Выходит, он любил Айзека больше лишь потому, что тот умер? В этом что-то есть.
Впрочем, в детстве Айзек был к нему очень добр. Другие, те не слишком.
Браун извлекал из памяти соответствующие картины. Платан у реки Мохок. Тогда река еще не могла быть так загажена. Во всяком случае, она текла зеленая, мощная и темная: неспешная, сдержанная сила, волнистая, зеленая с черным отливом, глянцевитая. Исполинский платан, точно запутанная история: на столько частей расщеплен его ствол, столько он выпустил толстых меловых развилин. Коричнево-белый, он раскинулся чуть ли не на целый акр. А на мертвой ветке, как можно дальше от листвы, расположилась серо-голубая скопа. Айзек и его младший братишка Браун проезжали мимо в фургоне, старая кляча с зачуханным хвостом, морда в шорах, плелась, упорно продвигаясь вперед. Браун, ему шел восьмой год, в серой рубашке с крупными костяными пуговицами, волосы обкорнаны по-летнему. Айзек — в рабочей одежде: в ту пору Брауны торговали подержанной утварью — мебелью, коврами, плитами, кроватями. Айзек пятнадцатью годами старше Брауна, лицо у него взрослое, деловитое. Он был рожден, чтобы стать мужем, в прямом ветхозаветном смысле слова, как скопа на платане рождена, чтобы ловить рыбу в воде. Айзек приехал в Америку еще ребенком. И тем не менее в нем жила еврейская гордость, неколебимая, мощная, принесенная с той, прежней родины. И на Новый Свет он смотрел глазами поколений давно прошедших времен. Шатры, и стада, и жены, и слуги, и служанки. Айзек, по мнению Брауна, был хорош собой: смуглое лицо, черные глаза, копна волос, шрам, разрезавший щеку. Вследствие того, так рассказал он своему ученому брату, что на прежней родине мать поила его молоком от туберкулезной коровы. Пока его отец был на русско-японской войне. Далеко-далеко. Употребляя образное идишское выражение, на крышке ада. Можно подумать, ад — что-то вроде котла или кастрюли. До чего же эти евреи прежних времен презирали гойские войны, их тщету и упрямую Dummheit.[2] Призывы, смотры, муштру, стрельбы, валяющиеся повсюду трупы. Захороненные, незахороненные. Войско на войско. Гог и Магог. Царь, этот слабохарактерный бородач, сума переметная и подкаблучник, постановил, чтобы дядю Брауна увезли аж на Сахалин. И так по непостижимому разумом повелению, точь-в-точь как в «Тысяче и одной ночи», дядя Браун — шинель, унизительно короткие ноги, бороденка, большущие глаза, — оставил жену и детей, чтобы кормиться червивой свининой. А когда войну проиграли, дядя Браун бежал через Маньчжурию. Приплыл в Ванкувер на шведском пароходе. Вкалывал на железной дороге. Он был не такой крепкий, каким запомнился Брауну в Скенектади. Грудь колесом. Руки длинные, но ватные ноги то и дело подкашивались, словно все его силы отнял побег с Сахалина и переход через Маньчжурию. И тем не менее, в долине Мохок он царил среди подержанных плит и вываренных матрасов — милый дядя Браун! Он носил бородку клинышком, как Георг V, как российский Николай. Как Ленин, если уж на то пошло. Глаза его, огромные, терпеливые едва умещались на исчахшем лице.
Перед мысленным взором Брауна, пока он в субботу днем пил кофе, проходило человечество. Начиная с тех евреев 1920-х годов.
Брауна в детстве защищала приязнь двоюродного брата Айзека — он особо его отличал: гладил по ...
knigogid.ru
Значение словосочетания СЕРЕБРЯНОЕ БЛЮДО. Что такое СЕРЕБРЯНОЕ БЛЮДО?
Значение слова не найденоДелаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Со временем я обязательно пойму как устроен ваш мир.
Вопрос: ветклиника — это физический объект (человек, предмет, место, растение, животное, вещество)? Можно это увидеть, услышать, унюхать, пощупать, потрогать?
Предложения со словом «серебряное блюдо»:
- Они возлежали на подиумах, угощаясь вином из позолоченных чаш и плодами с серебряных блюд.
- Залить серебряное блюдо светлым желе, положить туда муслины, сверху также полить желе и поставить в прохладное место для застывания.
- Положить кнели на серебряное блюдо, посыпать их тёртым пармезаном, полить топлёным маслом и поставить запекаться в духовку.
- (все предложения)
Оставить комментарий
Текст комментария:
kartaslov.ru
Фильм " Серебряное блюдо". מגש הכסף
Фильм " Серебряное блюдо". מגש הכסף
Фильм " Серебряное блюдо" помогает понять основные проблемы Израиля: местечковый олигархический капитализм, слияние капитала и власти, безудержный рост коррупции, социального неравенства, разрушение правовых норм и социальных устоев.
«Серебряное блюдо» — это устойчивое крылатое выражение, которое вошло в израильскую речь благодаря первому президенту Израиля Хаиму Вейцману и утвердилось благодаря поэту Натану Альтерману.
«Государство не преподносят народу на серебряном блюде», — сказал Вейцман, считая, что создание государства — это труднейшая, долгая, кропотливая работа.
Стихи Альтермана — это своеобразный ответ теоретику сионизма. Поэт написал о тех юношах и девушках, которые в ходе Войны за независимость отвоевали страну. Именно они, по мысли Альтермана, когда наступит покой и багровое око небосвода померкнет в дыму, поднимутся, всею грудью вздыхая глубоко, выйдут к народу, мерным шагом ступая, к плечу плечом, ещё не отмытые от копоти боя, чтобы сказать: «Мы — то блюдо серебряное, на котором Государство еврейское вам поднесли».
Но создание любого государства — это не одноразовое мероприятие. Государство — есть функция каждого дня. Возникновение и осуществление государства — это отнюдь не одно и то же. И справедливость, законность, развитие, прогресс государства — тоже не приносят на серебряном блюде.Документальный фильм «Серебряное блюдо» («Магаш ха-Кесеф») начинается с метафоры: «Представьте себе, что израильская экономика — это сад. Этот сад принадлежит всем нам. И все могут наслаждаться его плодами. Сад нуждается в уходе садовника. Это обязанность государства. Государство обязано заботиться о развитии и функционировании сада, о справедливом распределении урожая. Государство обязано заботиться и о том, чтобы деревья в саду давали плоды и в грядущие годы. Но что-то в нашем саду пошло не так. Группы, представляющие определенные интересы, используют свои силы, чтобы съедать больше фруктов, вырывать с корнем деревья, а иногда даже захватывают в частную собственность отдельные участки общего сада».
Когда этот документальный фильм вышел на экраны, многие писали, что «Серебряное блюдо» ставит жестокий диагноз израильской социально-экономической системе. В этом документальном шедевре доказывается, что по уровню коррупции еврейское государство скоро сможет соперничать с такими странами, как Руанда и Намибия. В списке коррумпированных государств Израиль опередил все западные страны, а недавний опрос показал, что, с точки зрения 96% (!) израильтян, в жизни и карьере помогают не талант и способности, а связи, протекция и взятки.
Израильская экономика становится все более недружественной по отношению к гражданам страны, а наживается на экономических проблемах большинства граждан ограниченное количество игроков, которые тесно связаны с властными структурами. 10 крупных игроков управляют всей экономикой страны и всеми деньгами общества, которое страдает от роста цен на покупку квартир и на съем, от дороговизны продуктов и услуг, от все более увеличивающегося социального неравенства. Эти 10 игроков управляют триллионами, они управляют всеми вашими деньгами, всеми вашими сбережениями, всеми «свободными» рыночными механизмами.
Они берут ссуду в одном банке, чтобы купить акции другого банка, и держат под контролем и тот и другой. Они управляют нашими вложениями и контролируют нас с вами при помощи наших же денег. Стоит только вложить наши кровные, куда бы то ни было, как они начинают работать не на нас с вами, а на ту самую «горячую десятку» — на Арисон, Оферов, Тшуву, Вертхаймеров и т. д.
В фильме показывается зловещая, угрожающая безопасности страны, концентрация капиталов — ваших денег в не очень дружественных вам руках. Ваших денег у господ, которые наживаются за ваш счет. Которые управляют деньгами населения, взятыми из пенсионных фондов, инвестиционных и страховых компаний, финансовых концернов и т. д. Они контролируют банковскую сферу, раздают кредиты друг другу, но очень часто отказывают в кредитовании малому бизнесу, что приводит к тому, что в большинстве отраслей израильской экономики явно доминируют монополии.
Чем выше концентрация капиталов, тем хуже дела у экономики государство. Чем больше монополизируются различные области экономики, тем меньше доходы государства, поскольку у нас, чем крупнее экономический игрок, тем меньше он платит доходы с прибыли.Почти четверть населения находится за чертой бедности. Израиль занимает 66-е место в мире (после Индии, где есть касты и кастовое общество!) по неравенству общества. Каждый третий ребенок в нашей стране растет в нищете. И это не только дети из неработающих семей.
Работа не спасает от ужасающей нищеты. И это самое страшное. Поскольку это подрывает «общественный договор».
Как нас учили классики: нищета работающих — не возникает на пустом месте из-за неизвестной причины, а является следствием обворовывания. В Израиле, её вызывает, например, политика налогообложения, при которой с граждан традиционно снимали последнюю рубашку, тогда как крупные компании («Тева», «Интель», заводы Мертвого моря и др.) чуть ли не полностью освобождались от налогов, кладя в карман миллиарды шекелей.
Весь сериал, созданный журналистом Амиром Бен-Давидом и телережиссером Дороном Цабари, в котором приняли участие редактор The Marker Гай Рольник, профессор Ярон Зелиха, нынешний министр финансов Моше Кахлон, преподаватель Хайфского университета Даниэль Гуттвайн, подталкивает к напрашивающемуся выводу: будущему Израиля угрожает не столько внешний враг, сколько внутренние болезни общества, государства и экономики, местечковый олигархический капитализм, слияние капитала и власти, безудержный рост коррупции, социального неравенства, разрушение правовых норм и социальных устоев.
Особенно сильной является серия, где главным героем выступает Ярон Зелиха. Он вдребезги разносит основные мифы, которые мы сами оправдываем, многочисленные несправедливости израильской экономики. Мифы, которые нам настойчиво подсовывают политики, СМИ, эксперты.
Мы бедны из-за высоких расходов на оборону? Из-за непомерного оборонного бюджета? Нет. Доля расходов на оборону в Израиле неуклонно падает. В 1975 году доля оборонного бюджета от ВВП шла на оборону. Треть от заработанного страной. В 1985 — только 22%. в 1995 году — уже 13%. Сейчас 6.5%.
Второй миф: мы бедны, поскольку у нас маленькая страна. Людей мало. Мало потребителей. Рынок маленький. Развернуться конкуренции негде. Это не так. Сегодня, с точки зрения экономистов, оптимальной численностью населения для процветания экономики считается – от 6 до 12 миллионов. Бен-Гуриону было трудно развивать экономику, когда у него было только миллион или два миллиона. Труднее, чем нам, государству, у которых более 20 миллионов человек. А мы в оптимальных для развития экономики цифрах. Вместе с нами здесь Сингапур, Швейцария, Австрия, Дания.
Третий миф: «мы бедны из-за не работающих арабов и ультраортодоксов». Но за последние шесть лет число и тех, и других на рынке труда увеличилось на несколько сот тысяч. И, как уже говорилось выше, при нынешнем положении вещей даже работа не спасает от бедности. Количество работающих в этих секторах неуклонно растет. Но растет там и уровень бедности.
Ярон Зелиха показывает, как олигархические монополии работают на продовольственном рынке. Он приходит в супермаркет, снимает с полок товары, начинает перечислять производителей. И убедительно доказывает, что 5 крупных игроков делят между собою половину рынка.
Стоя у полки с безалкогольными напитками, Зелиха называет производителей: «Coca-Cola, Coca-Cola, снова Coca-Cola». Затем он подходит к полке, где стоят бутылки с холодным чаем Fuze. Может это конкурент? Посмотрим на этикетку: «Это тоже Coca-Cola».
По рейтингу развития конкуренции в потребительском секторе экономики Израиль занимает 141-е место из 148. Израиль находится на уровне таких стран, как Сербия, Гаити, Чад и Монголия и отстает даже от Ливии.
Пять компаний: Tnuva, Strauss-Elite, Coca-Cola, Osem и Unilever Telma – производят 48 процентов всех продаваемых в Израиле продуктов. Другую половину рынка делят между собой 1008 мелких компаний. А в это время государство охраняет их монополии, налагая такие пошлины на ввоз иностранных продуктов (250% на ввоз молочных продуктов, например), что конкурировать с ними никто и не сунется.
И продукты в Израиле примерно на четверть дороже, чем в Западной Европе. И продукты, которые производятся в Израиле — в Израиле продаются дороже, чем в Европе, России или США.
А налоги с прибылей монополистов? Их почти нет. Самые крупные игроки освобождены от налогов. Они получают налоговые льготы. За счет кого? За счет нас.
Не стоит доверять вечной присказке: «Каха зе ба-арец» (так оно в Израиле). Не стоит считать, что ничего нельзя изменить. В фильме доказывается на примере реформы сотовой индустрии, произведенной Моше Кахлоном, после которой мобильные разговоры стали нам стоить на 80% или 90% дешевле, что правила игры можно изменить. Но это очень трудно. Для этого необходима политическая воля лидеров и поддержка населения.
Израильские олигархи-монополисты — это небольшая кучка людей, у которых есть страна. У них есть огромные ресурсы. У них в кармане чиновники, которые отслужив, допустим, в Минфине, трудоустраиваются (идут на повышение) у олигархов. У них есть субсидируемые политики. У них в руках пресса. Самые сильные СМИ принадлежат им. Самые сильные адвокатские конторы готовы выполнять их заказы по затыканию ртов. Они не станут добровольно делиться властью и влиянием.
И, так же, как верны слова о том, что «Государство не преподносят народу на серебряном блюде», должна дойти до нас простая мысль, что и управление собственной страной, собственной экономикой, регулированием общества и рынка — не дается в подарок.
Хотя в фильме «Серебряное блюдо» («Магаш ха-Кесеф») главным словом является «кесеф», которое означает не только серебро, но и деньги. Блюдо с деньгами нужно контролировать. Иначе… деньги разворуют. Этот фильм на иврите посмотрело более миллиона человек. «Серебряное блюдо» изменило обсуждение социально-экономических проблем в Израиле. Но русскоязычные СМИ и социальные сети на этот документальный шедевр практически не обратили внимание.
Серия
https://www.youtube.com/watch?v=ucfNZfRJFNI&list=PLU3mKGV-B2KXUnogKn4WMu5JS-h_SJLVT
Критика фильма
lioziva.livejournal.com
Серебряное блюдо - relevant
фото — Г.Франкович
Нехемия Штрасслер («Гаарец»)
Лейтенант Таль Нахман совершил ошибку. Молодой 21-летний боец, который был убит в начале нынешней недели на границе с сектором Газа, мог бы остаться в живых. Если бы вместо того, чтобы пойти в армию, решил избежать призыва и найти себе убежище в одной из поневежских иешив Бней-Брака. В этом, собственно, все и заключается. Таль Нахман против Моше Гафни. Оба этих человека – квинтэссенция острой дискуссии между ультраортодоксами и секулярными израильтянами. Первый – то самое «серебряное блюдо», «магаш ха-кесеф», на котором было преподнесено государство евреев. Второй – уклонист с хорошо подвешенным языком, которым он по-хамски оскорбляет Верховный суд. Война между ними ведется не за бюджет и деньги. Война между ними ведется за саму жизнь.
Гафни выступает против призыва харедим в ЦАХАЛ якобы в связи с «кашрутом» и важностью «изучения Торы». Однако эти вопросы можно решить без проблем. Его противодействие проистекает из гораздо более приземленных соображений. Он просто не хочет, чтобы его дети, внуки, а также дети и внуки людей из его общины, гибли на границе с Газой или Ливаном. Его не интересует то, что Моисей потребовал от колен Гада и Реувена – «пусть все боеспособные мужчины, оставив женщин и детей во вновь полученных наделах, перейдут Иордан и вместе с остальными коленами примут участие в завоевании Ханаана». Гафни хочет, чтобы его сыновья продолжали посещать убежище, называемое иешивой, чтобы секулярный осел продолжал погибать за них. Он был отправлен в кнессет именно с этой целью: чтобы ни одна армейская похоронная процессия не прошла по улицам Бней-Брака и Меа Шеарим. Ультраортодоксальные матери и отцы привыкли спокойно спать по ночам, пока сержант Нахман охраняет для них границу.
В тот самый день, когда проходили похороны Таля Нахмана, Высший суд справедливости постановил, что следует прекратить перевод денег из государственной казны на счета иешив, учащиеся которых не служат в армии. БАГАЦ был не готов принять двойной абсурд: не служат и получают при этом деньги от государства. Однако проблема, как я отметил выше, заключается отнюдь не в деньгах. Удар по кошельку не убедит харедим в необходимости призыва в армию. Это лишь заставит их усилить работу по мобилизации денежных подачек за рубежом. Поэтому предложение Нафтали Беннета и Айелет Шакед (Еврейский дом) ввести против них экономические, а не уголовные санкции – не приведет ни к чему. В этом споре Яир Лапид и Яаков Пери (Еш Атид) правы. Они требуют ввести уголовные санкции. То есть, отправлять за решетку каждого ультраортодокса за уклонение от призыва.
Проблема в том, что даже если будут введены уголовные санкции – между формирующимся в кнессете законом и «равноправным распределением гражданских обязанностей» («шивьон ба-нетель»), будет существовать огромный разрыв. Этот закон не предусматривает никакого равенства. Согласно законопроекту, харедим будут предоставлены четыре года «переходного периода», в течение которых они могут позволить себе откладывать призыв в армию. Затем они могут откладывать срок призыва до 24 лет. При этом в любой момент они смогут выбрать между военной и гражданской службой. Это не «равноправное распределение гражданских обязанностей». Это законодательное закрепление дискриминации.
Не случайно в армию призывают именно в 18 лет. Этот тот возраст, когда завершается определенный этап учебы, но человек еще не начинает создавать семью и не обрастает финансовыми обязательствами. Этот тот возраст, когда юноша (ультраортодоксальный в том числе) готов брать на себя риск. В 21 год или в 24 года ультраортодоксальный мужчина уже женат, у него есть дети, он погружен с головой в проблемы прокорма семьи. И последнее, что ему придет в голову, это пойти служить в армию.
Неясно также, о каком «равноправном распределении гражданских обязанностей» может идти речь, если закон позволит харедим менять военную службу на альтернативную, гражданскую? Какое равенство может быть между тем, кто будет три года рисковать своей жизнью в боевом подразделении, и тем, кто будет проводить несколько часов в день, занимаясь деятельностью на «благо общины»? Скорее всего «благие дела» он будет вершить в своей же иешиве. Если альтернативная служба настолько нужна и важна (а это совершенно не так), то почему возможность выбора между ней и военной службой не предоставляется и секулярным призывникам? Их кровь не столь ценна?
Поэтому вместо специального закона для харедим, применение которого будет крайне сложным, нужно просто ко всем без исключения гражданам относиться одинаково – к харедим, религиозным, светским. Все призываются в возрасте 18 лет – без квот, без хитростей. Только так можно достичь подлинного «равноправного распределения гражданских обязанностей». Любое иное решение – несправедливо и обречено на провал.
(перевод — Г.Франкович)
למקור לחץ כאן
relevantinfo.co.il
Сасанидское серебряное блюдо из с. Шудьякар
Подробности Опубликовано 29.11.2016 15:34В августе 1951 г. в Удмуртский краеведческий музей поступили серебряные вещи из клада, найденного у д. Шудьякар Зюздинского района Кировской области.
Клад был найден в мае 1951 г. жителями д. Шудьякар (Харинская) Кириллом и Константином Хариными при распашке поля на левом берегу р. Камы, в ее пойме, в 1,5 км к северо-западу от берега реки, напротив деревни. Клад состоял из большого серебряного блюда и трех серебряных шейных гривен. Плуг зацепился за блюдо, сорвал с него поддон и вывернул сосуд на поверхность. Поддон не был найден, но следы его отчетливо сохранились в нижней части блюда.
Не поняв значения своей находки, Харины разогнули обручи шейных гривен, причем две из них потеряли, а блюдо разрезали на несколько частей.
Спустя три месяца сотрудники УНИИ и УРМ получили остатки клада и обследовали место находки. Поле, на котором был найден клад, представляет собой площадку, окруженную лесом. Заложенные на пашне шурфы показали, что гумусный слой достигает здесь не более 30 см, а ниже идет плотная материковая глина. Новых находок не было обнаружено. Очевидно, клад был зарыт неглубоко, в пахотном слое, так как на поверхности пашни не было обнаружено следов нижнего слоя глины.
Клад 1951 г. не является первым в данной местности. Жители д. Шудьякар рассказывают, что еще до революции на том же самом поле было найдено большое серебряное блюдо. Дальнейшая судьба этой находки неизвестна. Возможно, исчезнувшееблюдо относилось к тому же кладу, что и недавно найденные вещи.
Блюдо, найденное в1951 г., представляет собой довольно тяжелый серебряный сосуд чашевидной формы. Вся поверхность его, кроме центральной части, покрыта сердцевидными фестонами. Вес блюда—около 600 г, диаметр —26 см, высота 4 см, толщина стенок — 1—3 мм. На дне его сохранились следы припая от полого поддона круглой формы. Диаметр поддона—9,5см. В центре блюда находится плоская поверхность в форме восьмиугольника, на котором с внутренней стороны вычеканено изображение разъяренного льва, с оскаленной пастью и высунутым языком. Правая лапа приподнята. На лапах изображены по три когтя. Шерсть на хвосте и лапах и грива льва даны мелкими чеканными насечками. Высота фигуры льва — 10,5 см. Перед фигурой льва вычеканено изображение дерева (высота—6 см), напоминающего пальму. Техника изготовления чаши представляется как литье с последующей чеканкой изображений на плоской поверхности в центре блюда. Края блюда, примыкающие к центральной плоскости с изображениями, состоят из литых фестонов сердцевидной формы. Фестоны эти располагаются в определенной последовательности. К каждой стороне центрального плоского восьмиугольника примыкают основаниями малые сердцевидные фестоны. Выше их, в промежутках между их концами, располагаются более крупные фестоны такой же сердцевидной формы, но основаниями кверху. Последние утолщены и составляют края блюда, которое повторяет изгибы оснований верхних фестонов.
Определить приблизительную дату изготовления публикуемой вещи помогает сравнение с опубликованными в специальной литературе подобными блюдами. Близкие аналогии для данного блюда имеются среди ранее найденных сосудов древнеиранского происхождения. Обычай украшать серебряные сосуды листовидными или сердцевидными фестонами появляется еще в ахеменидской Персии. Однако сосуды сасанидского времени имеют более сложный орнамент. Наиболее близкими аналогиями по форме и технике изготовления для нашего блюда являются фестончатое блюдо с круглым поддоном из Перещепинского клада и чаша с глубокими сердцевидными фестонами из клада на р. Томызе б. Глазовского уезда.
Очень близкими к изображению льва на публикуемом сосуде, имеющему чеканные насечки для изображения гривы, шерстина ногах и хвосте, являются сцены охоты на львов Шапура III (309—379 гг.) на блюде, найденном у д. Турушевой б. Глазовского уезда. Сцены охоты на львов имеются также на блюдах, изображающих охоту царя Бахрам-Гура (420—438 гг.).
Из трех серебряных шейных гривен сохранилась только одна. Она представляет собой серебряный литой прут с ложновитой насечкой длиной 80 см и диаметром 8 мм. На одном конце гривна имеет четырехгранную головку, а на другом конце—петлю. Это — обычная гривна так называемого «глазовского типа». Подобные серебряные и медные гривны являются частыми находками на Вятке, Чепце и в верховьях р. Камы. А. А. Спицын датирует их по Юмскому могильнику на Вятке концом IX началом X в.Этим временем можно датировать и время захоронения клада.
В 3 км от места находки клада, на правом берегу р. Камы, в том же 1951 г. Нами было обследовано известное в литературе Шудьякарское городище. Городище относится к родановской культуре и принадлежит предкам коми-пермяцкого народа, до настоящего времени представляющего коренное население Зюздинского района.
По находкам керамики и других вещей городище датируется раннеродановским временем — IX—XI вв. 5. По сведениям Н. Г. Первухина и А. Н. Шатрова, к северо-западу от городища располагался современный ему могильник. В наших разведках он не был обнаружен, так как, видимо, полностью уничтожен при распашке полей и разрушении берега. Таким образом, по соседству с местом находки клада располагаются древнее поселение и могильник, относящиеся ко времени захоронения клада.
Находка разновременных серебряных вещей, в том числе и сасанидского происхождения, в кладах IX—X вв. не единична для верховьев р. Камы. В 1893 г. На р. Томыз, впадающей в Каму выше р. Шудьякарки, был найден клад, состоявший из пяти сасанидских и византийских серебряных блюд, шести серебряных шейных гривен «глазовского типа» и других вещей (ОАК за 1893 г., СПб., 1895, стр. 40). В 1885 г. Н. Г. Первухин узнал от местных жителей о находке клада серебряных вещей на левом берегу р. Камы, ниже устья р. Пуры, который состоял из серебряного блюда и кувшина и девяти серебряных шейных гривен «глазовского типа». Очевидно, сасанидские блюда бытовали у местного населения в течение очень длительного времени и иногда попадали в землю в кладах несколько веков спустя после времени их изготовления вместе с другими драгоценными вещами.
Советскими археологами достоверно установлено, что сасанидское серебро попадало на Урал в обмен на пушнину и использовалось местным населением для культовых целей. Примечательно то обстоятельство, что в упомянутых выше трех кладах вместе с драгоценной посудой находятся шейные гривны «глазовского типа». Эти гривны представляют собой бытовое украшение. Они очень часто встречаются в могильниках IX—X вв. на Вятке, Чепце и в верховьях Камы, в наиболее богатых погребениях (Горт-Кужетский, Лопьяльский, Юмский, Кочергинский, Чем-Шай и др.). Шейные гривны «глазовского типа» часто встречаются в кладах вместе с другими вещами явно бытового назначения (серебряные и медные подвески, серьги и др.). Нам кажется возможным высказать предположение, что часть драгоценной посуды сасанидского происхождения, ранее служившая целям культа и являвшаяся общеродовой собственностью или даже собственностью племени, в IX—X вв. начинает переходить в собственность отдельных наиболее зажиточных семей — родовой и племенной аристократии. В XII—XIII вв. на памятниках родановской культуры уже неоднократно встречаются находки кладов драгоценных вещей, являвшихся личной собственностью зажиточных семей или даже одного лица (Вильгортский, Верх-Кондасский и другие клады). Очевидно, процесс разложения родового строя и усиления имущественного неравенства в Прикамье начался еще ранее и уже в IX—X вв. принял довольно резкие формы.
Интересно отметить и то обстоятельство, что именно на IX—X вв. в Прикамье падает очень большое число кладов, состоящих из драгоценной привозной посуды, серебряных шейных гривен и других вещей. Основная масса этих кладов сосредоточена на Вятке и Чепце. Видимо, это связано с обстановкой военной опасности, которая создалась в IX—X вв. в связи с образованием в низовьях Камы феодального государства волжских булгар. Булгарские феодалы эксплуатировали и облагали данью местное население Прикамья. Неспокойная обстановка вызывала потребность зарывать клады, которые чаще всего прятали недалеко от поселения и не очень глубоко, чтобы иметь возможность в случае изменения обстановки легко их достать. Одним из таких кладов и является, очевидно, описанный выше клад у д. Шудьякар.
В.А. Оборин. Вестник древней истории. 1956 г., №2
www.kladov.net
